Текст статьи
Этот рассказ известен, кажется, всей читающей России. Написанный Чеховым в 1886 году, он с начала века (именно с 1900 года) входит в многочисленные “Книги для чтения” и школьные учебники. Как часто происходит в таких случаях, поверхностно понятое “содержание” совершенно затемняет смысловые глубины исмысловые перспективы произведения.
“О чем” рассказ? О тяжкой доле мальчика “в людях”. Над ним насмехаются подмастерья, его бьют и не кормят хозяева, ему не дает спать хозяйский “ребятёнок” и т. п. Одновременно рассказ о наивности самого героя, не умеющего правильно написать адрес на конверте, в сознании которого “необыкновенно юркий и подвижный старикашка… с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами” является желанным избавителем. Таким образом, изображение и “жертвы” и ее “мучителей” должно, казалось бы, вызвать гнетущую атмосферу “идиотизма” русской жизни, несколько перефразировав социал-демократического классика.
Однако подобное “редуцированное” прочтение уже своей очевидной одномерностью сразу же вызывает сомнения в его адекватности скрытым “смыслам” произведения (если только допустить, что “Ванька” действительно является художественным шедевром А. П. Чехова, а не образцом социально-обличительной беллетристики).
При таком подходе, когда мы пытаемся “услышать” ту “музыку интонационно-ценностного контекста”, которой “как бы окутано” произведение1, сразу же становится ясно: рассказ о чем-то другом. Как справедливо замечает Е. В. Душечкина, “весь он исполнен света и грустного настроения, которые столь характерны для русского рождественского рассказа”2.
_______
© Есаулов И. А., 1998
1 Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 369.
2 Душечкина Е. В. Русский святочный рассказ: Становление жанра. СПб., 1995. С. 225. Заметим здесь же, что, по мнению исследовательницы, деревенский “уют” уютен лишь для того, кто когда-то жил в нем. Объективно — это вечно выпивший и ругающийся дед, нюхающий табак, бедность деревенского дома, убогость жизни... <...> Автор не оставляет читателю никаких иллюзий и надежд на изменение судьбы героя: в отличие от Ваньки... читатель знает, что прошлое невозвратимо и все самое лучшее у него уже позади» (Там же). В такого рода исследовательской уверенности о неизбежной тяжелой грядущей “судьбе” вымышленного автором персонажа явно сказывается, на наш взгляд, известная инерция восприятия данного произведения. Достаточно заметить, что “ругающийся”, по определению Е. В. Душечкиной, дед на самом деле никогда никого не ругает в пределах чеховского текста, но “заливается веселым смехом”, “посмеивается”, “балагурит”. Предметный мир “деревенского дома” вообще не изображается, поэтому суждения о его “бедности”, как и соображения об “убогости жизни” характеризуют аксиологические представления исследовательницы, но отнюдь не внутренний мир этого произведения.
480
Жанр рождественского рассказа, эта “великая реальность литературы”3, совершенно преображает то внешнее “содержание”, к которому и сводят обычно “смысл” чеховского произведения. Перед нами сюжет о светлом рождественском чуде.
Рассказ “Ванька” впервые был опубликован в “Петербургской газете” 25 декабря — и именно в отделе “Рождественские рассказы”. Уже этот контекст задает соответствующий “диалогизирующий фон… восприятия” текста4, определенные границы адекватных (но не обязательно одинаковых) прочтений произведения5.
При кажущейся “простоте” рассказ имеет весьма сложную композицию. Письмо Ваньки Жукова несколько раз прерывается то воспоминаниями героя, то репликами повествователя, то знаменитым пейзажным описанием:
А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посеребренные инеем, сугробы. Все небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом…
За шутливым предположением в последней фразе мерцает представление о сотворенности Божьего мира, о скрытом присутствии Творца, о праздничности рождественского космоса, однако оно подается в чисто чеховской несколько ироничной стилистике. В пасхальном рассказе “Святою ночью” подчеркивается совершенно особенное состояние неба:
______
3 Бахтин М. М. Указ. соч. С. 345.
4 Там же. С. 360.
5 Есаулов И. А. Спектр адекватности в истолковании литературного произведения (“Миргород” Н. В. Гоголя). М., 1995.
481
Мир освещался звездами, которые всплошную усыпали все небо. Не помню, когда в другое время я видел столько звезд. Буквально некуда было пальцем ткнуть. Тут были крупные, как гусиное яйцо, и мелкие, с конопляное зерно… Ради праздничного парада вышли они на небо все до одной, от мала до велика, умытые, обновленные, радостные, и все до одной тихо шевелили своими лучами (курсив мой. — И. Е.).
Обратим внимание как пишет письмо Ванька. “Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях”. Ранее упоминается “темный образ”. Герой принимает молитвенную позу, поэтому поздравление дедушки с Рождеством и пожелание “всего от Господа Бога” нельзя считать только лишь проходными и нейтральными речевыми клише.
Очень важна деталь предметного мира этого произведения: окно, в которое глядит Ванька и в котором “мелькало отражение его свечи”. Именно после этого словесного кадра изображения начинается описание деревенского уюта, куда всей душой стремится тоскующий Ванька. Таким образом, уже в этом месте внешне юмористического текста можно говорить о появлении своего рода мистического заоконного пространства, куда вполне реально устремляется мысль героя.
Это пространство представляет собой целый многоцветный мир — во многом более реальный, чем окружающая героя в Москве опостылевшая ему сапожная мастерская. Например, при описании этого мира часто используются глаголы настоящего времени, тогда как в “городском” пространстве доминирует прошедшее время. Даже кобелек Вьюн в этом мире имеет не просто человеческий, а весьма сложный и тяжелый характер: он “необыкновенно почтителен и ласков”, однако “под почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство”. Если старая Каштанка, угощаемая табаком, простецки “чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону”, то Вьюн “из почтительности не чихает и вертит хвостом”.
В заоконном мире звучит веселый голос дедушки Константина Макарыча (“Табачку нешто нам понюхать?”; “Отдирай, примерзло!”; “Держи, держи… держи! Ах, куцый дьявол!”) — в отличие от безголосого мира, окружающего в московском доме Ваньку. Ведь тут “хозяева и подмастерья ушли к заутрене”, оставив его в эту рождественскую ночь одного.
Самое же существенное состоит в том, что окно становится не только той границей между “чужим” и “своим”, которую преодолевает маленький герой, воображая занесенную снегом
482
родную деревню, но и из заоконного пространства приходит к Ваньке страстно ожидаемый им ответный импульс. “Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна деревенской церкви…” Городское окно Ваньки, отражающее его свечу, и деревенские окна церкви, в которых виднеется рождественский свет лампадок и свечей, неявно сближаются автором. Можно сказать, что взгляд внука, устремленный в темное окно, и взгляд деда, обращенный на “ярко-красные” окна деревенской церкви, в рождественскую ночь мистически встречаются… По крайней мере, Ванька из своего московского угла несомненно видит в эту минуту те же окна церкви, на которые — тоже в эту минуту (“теперь”) — “щурит глаза” из темноты его деревенский дедушка.
Ближе к концу произведения в том же заоконном про- странстве (“Ванька… вновь уставился на окно”) появляется и рождественская елка, за которой “по сугробам” идут Ванюшка (здесь возникает именно такая форма имени героя) и дед.
При наивно-реалистическом чтении этого чеховского шедевра кажется несомненной итоговая неудача затеи Ваньки: прозаическому Константину Макарычу, конечно, никогда не получить жалобное письмо сироты-внука. Точно так же, как “прозаическому” Пьеру Безухову (если предположить и его “реальное” существование вне поэтического мира толстовского романа) решительно невозможно участвовать в восстании декабристов, а Раскольникову Достоевского преодолеть границы романного “эпилога”. С этой точки зрения Константин Макарыч “не сможет” получить письмо внука, даже если он со всевозможной точностью обозначит адрес именно “его” деревни. Однако же перед нами отнюдь не натуралистическое описание частной сценки в сапожной мастерской, а именно произведение (художественная реальность), написанное в жанре рождественского рассказа.
В пределах этой реальности, в этом художественном мире невозможное, как представляется, чудо как раз происходит. Описанием этого чуда, случившегося в рождественскую ночь, и завершается рассказ: дедушка не только получает письмо, но и, “свесив босые ноги”с печки, “читает письмо кухаркам”. Рождественская “встреча” дедушки и внука, таким образом, состоялась — в единственно возможном для этой встречи поэтическом космосе произведения6.
______
6 Ср. изображение рождественского единения в чеховском рассказе “На святках”.
483
Именно поэтому чеховский рассказ заканчивается вовсе не описанием адреса получателя (“На деревню дедушке”) и не статичным изображением заснувшего Ваньки, а изображением как раз подвижного и всегда оживающего (“он всегда оживал”) Вьюна. Около печи, с которой дедушка читает письмо, “ходит Вьюн и вертит хвостом…” Вновь обратим внимание на настоящее время, сопровождающее это изображение и дополнительно придающее ему статус действительного, а не только возможного события. По-видимому, рождественские “почтовые тройки с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами”, которые развозят письма “по всей земле”, не миновали и деревню Константина Макарыча…